Виталий Юрьевич Даренский

Кандидат  философских  наук, доцент,
докторант Государственной академии руководящих
кадров культуры и искусств, г. Киев, Украина

 

 

Известнейший сюжет «Бхагавадгиты» о встрече Арджуны и Кришны на поле перед боем, служащей причиной радикального душевного переворота героя и принятия им «йоги сверхсознания о мире», часто считается специфичным именно для индийского мировоззрения[1]. Вместе с тем, нетрудно увидеть в нем ряд архетипических содержательных элементов: 1) сюжет инициации как предельного испытания, переводящего человека в новый модус бытия; 2) сюжет разрыва родственных связей как символ подчинения духовным законам более высокого порядка; 3) боговоплощение как предельный сюжет любого религиозного сознания. Кроме того, содержательные параллели сюжету об Арджуне можно найти и в европейской традиции. Далее мы постараемся показать, что европейской «параллелью» повествованию об Арджуне, единой с ним по некотому глубинному смыслу, является миф об Эдипе.

Миф об Эдипе представляет собой особую экстремальную модель межличностных отношений, выражающую некоторый общечеловеческий опыт, предельный экзистенциальный символ человеческой деструктивности и ее преодоления. Из всех существующих к настоящему времени толкований данного мифа в этом контексте особый интерес представляет собой то, которое было предложено С.С.Аверинцевым. Как отмечает этот автор, «сам Софокл называет фабулу мифа об Эдипе «парадигмой» некоего общего закона. Закон этот сформулирован в четвертом стасиме «Эдипа-царя» с обычной для хоровых партий сентенциозностью следующим образом: всякая удача есть всего лишь видимость, и для этой видимости, излучающей ложный блеск, неминуемо придет время «закатиться», как заходит светило. Такова судьба всякого человека»[2]. Но, казалось бы, причем тут именно инцест и отцеубийство? Дело в том, во-вторых, что как раз инцест и отцеубийство являются двумя предельными натуралистическими образами и символическими выражениями человеческого стремления подчинить себе мир, которое в этом предельном смысле оказывается «самообожествлением», неким «метафизическим самозванством» человека (термины С.С.Аверинцева). «Символ инцеста, – писал С.С.Аверинцев, – связан с двумя семантическими линиями: одна ведет к идее экстраординарной власти тирана, другая – к идее экстраординарного знания тайновидца… кто объявил себя богом, должен был отважиться и на инцест, ибо одно есть знак другого»[3]. Но, с другой стороны, «то знание, с помощью которого Эдип разгадывает загадку Сфинги и не может разгадать загадку собственной судьбы, есть знание особого рода: знание-сила, знание-власть, знание-успех, а в возможности [причем, по логике мифа, в неизбежной возможности – В.Д.] – ослепление силой, ослепление властью, ослепление успехом»[4]. Следующий закон, о котором повествует миф в форме судьбы Эдипа, состоит в том, что относительная бессознательность преступления преодолевается только «сознательно принятым наказанием», а особая «двусоставность» первого – «двуединством» второго: самоослеплением и странничеством. По мысли С.С.Аверинцева, эта фабульная символика, естественно, имеет под собой глубокую онтологию: «Оказалось, что мудрость-сила, мудрость-власть – это вина и слепота, мрак чернейшего неведения: теперь он [Эдип] во мраке физической слепоты ищет иную мудрость – мудрость-самопознание. Ему нужно очень зорко видеть как раз то, чего глаза не видят»[5].

Тем самым, обобщая, можно сказать, что миф об Эдипе на самом деле повествует о законе воздаяния за власть-как-самоутверждение и о возможности спасения лишь во власти-над-собой. Миф об Эдипе прямо говорит о том, что эго-центрическое самоутверждение во власти над миром (включая и людей, в нем живущих), это – в своем смысловом пределе – «самообожествление» по отношению к Ты есть инцест (если Ты женское) или отцеубийство (если Ты мужское). Это «метафизическое самозванство» человека, ставшего на такой путь, есть не что иное, как поругание и уничтожение своих бытийных истоков, символически данных в образах Матери и Отца. Поэтому катарсическое со-переживание мифа об Эдипе объективно как раз и является культивированием такой структуры души, которая смогла бы удерживаться от этого гибельного пути. Для архаического мышления именно катарсическое со-переживание мифа – единственно возможный способ понимания и передачи столь всеобщих смыслов, поскольку оно может помыслить таковые исключительно в самых непосредственно-жизненных, натуралистических образах, приобретающих тем самым символическое измерение и метафизическую глубину, являемую в сюжете мифа. Поскольку «ближайшие родственные отношения являются здесь чем-то максимально понятным, всегда обязательным и неопровержимым… без которых вообще ничто на свете в те времена не мыслилось» (А.Ф.Лосев)[6], то любые всеобщие законы человеческого и мирового бытия в рамках такого типа мышления могут быть выражены исключительно в форме родовой символики, в форме специфического сюжета общинно-родовых отношений. В частности, онтологические истоки и смысловые пределы человеческого бытия для такого типа мышления выразимы, соответственно, в символах Отца и Матери. Это, в свою очередь, позволяет «логично» построить мифологический сюжет о предельной уязвимости этих истоков и пределов, разоблачающий гибельность «самообожествления» человека, каковым и является миф об Эдипе.

На первый взгляд может показаться, что сюжет об Арджуне имеет прямо противоположный смысл – отрицание ценностей родового бытия. На самом же деле, эти ценности не отрицаются как таковые ни в повествовании об Арджуне, ни в мифе об Эдипе – но в обоих случаях они являются символом некой исходной «естественности» человеческого бытия, которая неизбежно вступает в конфликт с самоутверждением человека как индивидуума. Подобно тому, как Эдип слепнет для этого мира после поругания родовых начал и прозрения в высшее знание, так же и Арджуна символически «ослеп», не видя больше во врагах своих родных, но исполняя высший долг. Ситуации Арджуны и Эдипа как бы симметричны: они проходят испытание разрывом родовых уз с разных сторон; первый сознательно и честно, а второй бессознательно и преступно, – но с одним и тем же итогом. Эдип отказывается от самоутверждения своей воли; Арджуна, наоборот, проявляет максимальную личную волю, – но оба проходят одну и ту же ситуацию «второго рождения», рождения в свободе.

В.Н.Ярхо определял исходную тему творчества Софокла как «гипертрофированное самоопределение личности, ее стремление противопоставить себя существующим родственным связям, исконным нравственным нормам»[7]. Тем самым, художественная интерпретация мифа об Эдипе стала уже итоговым, концентрированным и наиболее глубоким выражением этой исходной проблематики, вызревавшей и в других его произведениях. В частности, по мнению В.Н.Ярхо, «все неумолимые совпадения, в которых современный читатель привык видеть действия рока, в огромной степени являются нововведением в миф, принадлежащим самому Софоклу»[8]. Однако, для чего понадобились эти нововведения, т.е. какой новый культурный опыт они выражают? Важно еще одно замечание упомянутого автора: «если все действия Эдипа приводят его к совсем иному исходу, то не потому, что так предопределено роком, а потому, что ограниченное человеческое знание подчиняется другим законам, чем божественное всеведение… Его трагедия – трагедия знания, а не трагедия рока»[9]. Действительно, самым простым было бы решить, что все произошедшее – «игра рока» и не более того. Но в таком случае нет трагедии как таковой: ведь трагедия бывает только тогда, когда не просто сознательные, но в полном смысле слова мудрые, т.е. опирающиеся на общечеловеческий, общеизвестный опыт действия, – вдруг почему-то оказываются совершенно неадекватными и ошибочными. Именно это происходит с Эдипом. Он-то с его точки зрения – зрения самого мудрого из людей, разгадавшего даже загадку Сфинги (Сфинкса) – как раз знает все, что только возможно для смертных людей. Но, оказывается, этого недостаточно. Есть другое знание, о котором он изначально, т.е. еще не пройдя испытаний, не подозревает. Суть этого знания, в конце концов открывшегося Эдипу, достаточно четко сформулирована в приведенной интерпретации С.Аверинцева. И параллель с Арджуной в этом отношении оказывается достаточно четкой.

Вяч.И. Иванов в свое время справедливо обратил внимание на глубинную смысловую связь: «Сфинкс возрождается под маской жены. Эдип узнает в жене мать; из Иокасты возникает Великая Матерь, женское зачало»[10]. Вот это мистическое знание, которое на современном языке еще будет сформулировано в эпоху Романтизма и символизировано под именем «Вечно-Женственного» (Das Ewige Weibliche) – это особое знание оказывается вполне известным и греческой классике, хотя она относится к нему менее экзальтированно, чем это происходило позднее. То, что происходит с Эдипом, в конечном итоге имеет своим результатом преодоление им мистических чар этой космической «женственности» в смысле вечно-рождающей Жизни как некой безличной космической стихии, поглощающей и растворяющей в себе личность. По логике мифа, мистическое должно быть явлено как эмпирический факт. Поэтому здесь именно фактичность ситуации служит символом того мистического отождествления, о котором писал Вяч.И. Иванов. И по этой же логике, Эдип, освобождаясь от мистического тождества Матери и Жены, становится свободным от этих чар растворения в безличной стихии рождающе-поглощающей Жизни. Но ведь это то же самое, что произошло и с Арджуной лишь в более явственной сюжетной форме! Традиционно считается, что для язычника это вообще невозможно, но оба сюжета убеждают в обратном. Таким образом, глубинный смысл всего сюжета мифа в том, что Эдип, как и Арджуна, поставлен в ситуацию прорыва к свободе, образно «зашифрованную» в экстремальной фабуле родственных отношений, в отношении к которым мифологическое мышление «шифрует» всеобщие законы бытия.

В этом контексте требует переосмысления знаменитый 1-й стасим «Антигоны» («Много есть чудес на свете, / Человек – их всех чудесней… / Землю, древнюю богиню, / Что в веках неутомима, / Год за годом мучит он…»), обычно трактуемый как своего рода «гимн человеку». В действительности же здесь выражено иное, более глубокое по смыслу понимание человека. Как отмечает В.Н.Ярхо, «прилагательное deinos, которое переведено как «чудеса», на самом деле обозначает нечто «вызывающее удивление, смешанное со страхом», и это значение раскрывается в заключении стасима: все зависит от того, подчиняет ли человек свое поведение вечным божественным законам; если нет, то его гордое самосознание может стать источником бед»[11].

Сюжет об Арджуне в конечном счете имеет тот же самый смысл, но ради познания вечных божественных законов, – вместо «гордого самосознания», здесь преодолевается сила родовой общности. Его принципиальная специфика также состоит в том, что он служит «инициирующим» введением в развернутое учение о предельных сущностях мироздания, в то время как Эдип своей судьбой являет их в молчании и тайне.