Виталий Юрьевич ДАРЕНСКИЙ

Кандидат философских наук, доцент,

докторант Государственной академии руководящих

кадров культуры и искусств, г. Киев, Украина

Знаменитый диалог Кришны и Арджуны на поле Куру перед битвой давно стан общечеловеческим символом антиномизма нравственного сознания, с одной стороны, и катастрофизма обращения человека к Истине, с другой. Как отмечал В.В. Меликов, «говоря современным языком, Арджуна находится как бы между двух огней – военно-государственной традицией и сослов­ной моралью с одной стороны и моралью рода, нравственными обязательствами перед родными, любовью и уважением к сво­им близким – с другой… Характерно, что решать эти вопросы человек должен… «на поле дхармы», т. е. в пространстве нравственного закона. Это делает «Бхагавад-гиту» не только индийским и не только традиционным текстом, но и придает ей универсальный общечеловеческий смысл»[1].

Как мы постараемся показать далее, определенное прочтение ситуации этого диалога позволяет увидеть в ней проявления особых глубинных структур человеческого мышления, «работающего» в режиме познания «предельных вопросов». Первое, что просто «бросается в глаза» в символической структуре данной ситуации – это символ Близкого-Другого как источника открытости Знанию: «В минуту тяжелого душевно­го кризиса Арджуна обращается к Кришне, своему другу и воз­ничему за советом… Здесь происходит подлинное чудо. Многолетний друг, даль­ний родственник Арджуны, вождь маленького племени ядавов Кришна оказывается обладателем огромной мудрости. Он берет Арджуну в философское путешествие… божественная сущность устами Кришны преподает Арджуне «слово» (вачас), содержащее трансцендентальное знание»[2]. Итак, в этом сюжетном моменте символически явлен некий закон, который можно сформулировать так: тайное сокрыто в близком и Ближнем, открываясь только через них во встрече лицом к лицу с Другим.

Далее, чрезвычайно символично то странное, на первый взгляд, обстоятельство, что Арджуна слушает наставле­ния Кришны именно в самый неподходящий для этого момент, перед самым началом битвы, когда уже началась перестрелка между лучниками. Абсолютно нереалистичным кажется то, что в этот момент Кришна учит Арджуну на протяжении целых 17 глав «йоге сверхзнания о мире и соотнесенности конститутивных частей мира в свете этого зна­ния»[3]. Но как раз эта эмпирическая нереалистичность и является следующим важнейшим символом, раскрывающим специфику высшего Знания: оно всегда открывается вдруг – как некое практически трудно уловимое мгновение, по поводу которого можно сказать лишь то, что до него познания еще не было, а после него оно уже есть. А что произошло в сам этот момент и как он случился, можно только догадываться. Но то, что там произошло уже, словно в «зерне», содержит всю полноту открытого Знания.

Итак, только прохождение всего пути Знания от «йоги отчаяния Арджуны» до «йоги освобождения и отрешенности» и может вполне раскрыть то Событие, которое произошло во мгновение ока между сыплющимися смертельными стрелами, символизирующими опасности и страсти земной жизни. Подлинный Путь равен мгновенности События, а подлинное Событие равно бесконечности Пути. Этот путь характеризуется самим рассказчиком в максимально точном переводе как «беседа… чудесная, поднимающая волосы дыбом»[4]. Это выражение также очень точно, ибо подлинность чуда – именно в открывающемся ужасе бездн бытия, а не любовании «сверхъестественными» явлениями. Для обозначения сущности экзистенциальных событий, примером которых явилась беседа Кришны и Арджуны на поле Куру в европейской традиции используется концепт unio mystica, означающий особое состояние сознания, приводящее к его необратимой содержательной трансформации. Это состояние реального переживания, во-первых, сверхрационального единства мироздания («все во всем»), а во-вторых, сверхрациональной связи этого мира с его внемирным Истоком. Этот Исток в разных традициях понимается по-разному, но само состояние unio mystica инвариантно вне зависимости от его дальнейших конфессиональных истолкований. Оно является началом того сознания, которое называется религиозным в собственном смысле слова, и остается сущностной границей между ним и всеми другими типами сознания. В нашем случае Арджуна входит в эффект unio mystica тем, что: а) обнаруживает в Кришне-человеке явленную божественную сущность; б) прозревает Исток бытия вне мира сего; в) как следствие – прозревает иллюзорность своих прежних привязанностей и страхов, обретая знание истинного долга.

Позднее, т.е. в послеэпический период в рамках институализированных аскетических практик состояние unio mystica стало предметом методичного культивирования. Например, в дзен-практике событие unio mystica называется «кэнсе» и определяется как «происходящее в положительном самадхи, когда сознание находится в соприкосновении с высшим миром»; в этот момент пробуждается «чистое сознание», то есть «такое сознание, когда человек одно­временно смотрит и в глубину своей собственной природы, и во вселенскую природу. Оно может быть достигнуто только в том случае, если сознание освободилось от привычных путей мышления»[5]. Одним из способов достичь этого является «работа над коанами». Например, коан: «Ю-ти, премьер, спросил мастера Тао-тюна: «Кто такой Будда?» Мастер резко окликнул «Ваше величество!» «Да?» – наивно ответил премьер. Тогда мастер спросил «Что еще вы ищете?»«[6]. Здесь событие «кэнсе» может произойти в том случае, если Ю-ти в собственном восклицании «Да?» вдруг услышит его тождество с абсолютной открытостью Небытию, т.е. с подлинной природой Будды.

Гносеологическим коррелятом процессов, связанных с феноменами unio mystica может служить, например, доктрина, названная Н.О. Лосским термином «мистический эмпиризм». По его объяснению, речь идет о теории знания, которая основана на утверждении, что «транссубъективный мир познается так же непосредственно (интуитивно), как и субъективный мир»; поэтому «если мир не-я пережи­вается в опыте не только через его действия на субъект, а и сам по себе, в своей собственной внутренней сущно­сти, то это значит, что опыт заключает в себе также и нечувственные элементы»[7]. Тем самым, истоки unio mystica коренятся уже в самой «протоструктуре» сознания, но только особое событие миропереживания делает их ясными и определяющими.

Интересно, что в «свернутом» виде опыт unio mystica можно обнаружить даже в некоторых формально-логических моделях. Приведем свидетельство Ф.И. Щербатского. «Силлогизм в системе ньяя пятичленен. Он является дедуктивным шагом от одного частного случая к другому част­ному случаю. Поэтому пример играет здесь роль отдельного члена. Общее правило, которое должно иллюстрироваться примером, включено в пример как его подчиненная часть… Например: 1. Тезис: На горе огонь. 2. Основание: Потому что она дымится. 3. Пример: Как на кухне; везде, где дым, там также и огонь. 4. Применение: Гора дымится. 5. Вывод: На горе огонь. …В последних трех членах, опустив при­мер, мы находим классический аристотелевский силлогизм, его первую фигуру»[8]. С точки зрения европейской логики, «примеры» как таковые вообще не имеют отношения к логической форме, а сопоставление двух «част­ных случаев» не имеет ничего общего со строгим логическим выводом. Но на самом деле «логика» ньяя оказывается, как минимум, более честной, ибо указывает, откуда мы берем так называемые «общие суждения» – это всегда не более чем абстрагированные «част­ные случаи». Увидеть через сопоставление двух «част­ных случаев» некий мировой закон – это «свернутый» эффект unio mystica, который мы не замечаем лишь в силу его привычности.

Эффект unio mystica как трансформативного состояния сознания может моделироваться и особыми языковыми структурами. В первую очередь это, естественно, специфическая символика сакральных текстов. Но кроме этого, в некой «свернутой» форме, рассчитанной на длительное, повторяющееся воздействие, он моделируется и особыми синтаксическими структурами. Например, в текстах Библии, а также производных от них христианских литургических текстах это так называемый «хиазм» – особая «перекрестная» структура выражения, в которой тесно сопряжены по смыслу перекрестно соотносимые явления, как правило, относящиеся к разным, резко контрастным уровням реальности. Так, например, в известном начале 50-го псалма структура хиазма задает предельно контрастное соотнесения человеческого греха и милости Божией: «Помилуй мя, Боже, по велицей милости Твоей, и по множеству щедрот Твоих очисти беззаконие мое» (Пс. 50.1). Здесь «перекрестно» соотнесены предельная человеческая жажда милости и «великая милость» Бога, с одной стороны; «множество щедрот» Божиих и множество «беззаконий» человеческих, с другой. Соотносятся предельно отдаленные друг от друга противоположности, но этим соотнесением как раз указывающие на их нерасторжимую связь. Причем это соотнесение не только и даже не столько чисто смысловое, но именно реальное, т.е. непосредственно работающее с состояниями сознания, вызывающие благодатное воздействие на сознание молящегося и трансформирующее его. Возникающий эффект unio mystica здесь даже не опосредован никакой «мироразмерностью», но создается лишь самым непосредственным, чисто экзистенциальным соотнесением изначального состояния деструктивности человеческой души («нефеш», «псюхэ») и энергий божественной любви, на нее воздействующих. «Опосредование» как таковое здесь происходит именно через состояния сознания, через динамику его интенций. Кроме того, структура «хиазма» благодаря «перекрещиванию» смысловых линий создает циклический эффект, т.е. описанное состояние оказывается как бы замкнутым на бесконечное повторение: милость Божия возрастает по мере возрастания опустошенности и жажды души (отсюда заповедь: «блаженны нищие духом»), а щедроты Милующего – по мере покаяния во всяческих «беззакониях». В этом смысле хиазм действительно «сворачивает» в себе в качестве синтаксической структуры «микромодель» мироздания: и в приведенном примере это самый существенный ее аспект – а именно, отношения Творца и обращенной к Нему индивидуальной души.

Конфликт между «сослов­ной моралью и моралью рода», вселивший в Арджуну ужас и растерянность, разрешаемый отрешенностью от иллюзорного мира и осознанием своей богоподобной сущности, тем самым также имеет смысловую структуру, чем-то подобную хиазму. В ней был явлен важнейший динамический закон человеческого сознания: прорыв к высшему Смыслу возможен только тогда, когда смыслы, ранее казавшиеся высшими, сами уничтожат друг друга во взаимном непримиримом противоречии.