Владимир Александрович КУТЫРЁВ

Доктор философских наук,
профессор кафедры истории, методологиии философии
науки Нижегородского государственного университета

Традиции обычно рассматриваются в контексте социальности. Говорить о них применительно к природе или космосу, миру как таковому не принято, однако значит ли это, что они не укоренены во всеобщем и их присутствие в культуре не имеет более глубоких оснований? Что меняясь во времени, они никак не соотносятся с вечностью? Другими словами, что это только феномен культуры, не принадлежащий бытию в целом, и у них нет своей онтологии? Вряд ли. Ведь культура, если за словами сохранять хотя бы какую-то специфичность, не самодовлеюща, она обусловлена и характером природной среды, в которой живут люди, и уровнем развития их технических возможностей, и вытекающими отсюда социальными отношениями, вплоть до вопросов «чья это культура», «кому принадлежат традиции». Следовательно, вполне правомерно и, как мы надеемся показать, плодотворно посмотреть на традиции в их связи с универсалиями бытия, выявляя глубинные основания тех или иных культурных вопросов. Подход, не замыкающийся в «философии культуры», а берущий традиции, да и саму культуру как общефилософскую проблему.

Каждое понятие имеет определенную область значений, простирающуюся от очень малого до максимально большого. Под словом «чисто» можно подразумевать и полное отсутствие пыли в одном литре воздуха и подметенный метлой двор. Если говорить о традициях, то их самый широкий и распространенный смысл – передача (передавание, пре-дание, перенос), когда предполагается сохранение предмета или явления при его переходе в другое состояние. Это некая связь между «тем» и «этим», между прошлым, настоящим и будущим. Связь как наследование (унаследование, наследие). Как движение по ранее избранному направлению, некая непрерывно летящая стрела, но не просто во времени, а что-то несущая сквозь время. В этом смысле не всякую связь можно считать традицией, хотя бы она воспроизводилась, сохранялась и повторялась как закон. Ведь говорят и о законах возникновения нового, связях изменения и преобразования, когда наследие отвергается. В таком случае может традиционными следует считать связи функционирования, циклизм и движение по кругу? Тоже вряд ли, ибо тогда понятие традиции будет излишним, потому что здесь нет перехода к другому, нечего и некого «передавать». Философская суть понятия традиции – это конечно не изменение само по себе, но и не сохранение как таковое, это не сохранение или изменение, а нечто постоянное внутри перемен, константное в развитии, абсолютное в относительном, вечное во временном.

В предметах, явлениях, опыте жизни и феноменах духа абсолютно и постоянно, константно и вечно то, что делает их тем, что они есть. Абсолют и вечность не какая-то отдельная трансцендентальная сфера. Они присутствуют везде, в любом предмете. Это свойства, без которых предмет не существует, превращается в инобытие. Если сжать теннисный мяч, он сплющится, потеряет свою форму. Но он есть и может восстановиться. Если этот мяч сжать очень сильно, он лопнет и превратиться в нечто другое. Изменение превысило меру сохранения, «традиции мяча» больше не стало. Если в реке помыть машину, на воде образуется грязная пленка, однако через несколько сот метров река очистится. А если в нее попадет несколько тонн бензина, она как природный объект, погибнет, превратиться в иное, – в пруд, лужу, болото, но для реки это – ничто. Любое явление имеет меру сохранения собственных свойств – меру идентичности, в пределах которой оно остается самим собой. Это область, задаваемая родовыми качествами явления, его иммунитетом к изменениям.

В сфере социума и культуры данный феномен улавливается через понятие традиции. Традиция принадлежит и как бы продолжает смысловой ряд – субстанция, качество, абсолют, универсалии, относясь таким образом к системе понятий, выражающих прежде всего существование предмета, его наличие. И когда в словарях пишут, что кроме «передачи» под традицией имеется в виду и то, что передается, никогда не расшифровывая это «что» или заменяя его перечислением чего-угодно (табу, обычаи, нравы, ритуалы и т.д.), то исходя из общефилософского видения проблемы, можно сказать, что под «что» имеется в виду факт передачи бытия. (Ближайшим аналогом традиции в русском языке является слово «обычай» – обытяй, быт, бытие). Не становление, не исчезновение, не проект, не творчество, а именно бытие. Традиция передает эстафету существования. И возможно, что ее более точным теоретическим переводом на русский язык было бы не «передача» как таковая (слишком похоже на чистую коммуникацию) и не просто «наследие» (несет в себе черты статики), а преемственность. Преемственность предполагает, что передача «дошла» (перенята, переемственна), что эстафета принята и явление продолжает существовать в новых условиях.

Итак, в предельно широком плане традицией можно назвать область сохранения меняющихся характеристик любого предмета, когда он рассматривается как социокультурный феномен. Традиция – это проявление универсалий бытия, иммунная система общества, фундамент и субстанция культуры. Проблема традиции является социокультурной формой проблемы сохранения сущности чего угодно. Это проблема идентичности, тождественности, самости и самобытности явлений.

Подлинный смысл понятия развертывается в сопоставлении с его противоположностью. Особенно это относится к наиболее общим, категориальным характеристикам реальности. Что такое добро без зла, белое без черного, твердое без мягкого человеку, с его двуполушарным мозгом и бинарным сознанием представить невозможно. Оппозицией бытия является ничто. Оппозицией вечности является время. Оппозицией традиции является новация. Эти понятия отрицают друг друга, но друг без друга не существуют и по отдельности не объяснимы, хотя считать их симметричными, было бы упрощением. По крайней мере в истории философии всегда шла борьба линии Парменида: «быть значит пребывать» и линии Гераклита: «быть значит сбываться»; она шла постоянно, а усиление того или другого подхода зависело от потребностей эпохи. Соответственно и осознавалось. Новое время можно считать апофеозом становления. Гегелевско-марксистская диалектика была наиболее влиятельным мировым течением в философии и нет нужды это иллюстрировать, хотя в тот же период, в основном в рамках романтизма подчеркивалось значение удержания равновесия между бытием и становлением. «Жизнь является в двух образах, – настаивал Ф. Геббель, – как бытие и как становление, и искусство тогда решает свои задачи наиболее совершенно, когда хранит равновесие между обоими... Только так оно может стать тем, чем должно быть – жизнью в самой жизни: ибо все устоявшееся и замкнутое в себе подавляет творческое дыхание, без которого, искусство бездейственно, а все эмбрионально импульсивное исключает форму»[1]. Яростным критиком становления как возникновения нового был Ницше. Сейчас проблема соотношения бытия и становления заявляет о себе с новой остротой, находясь на самых передовых рубежах мировоззренческих споров. Дале мы надеемся показать, что выживанию человечества отвечает линия Парменида, отдающая приоритет традиции, в то время как наука ориентируется на диалектику (синергетику) – на прогресс. Говоря более конкретно, не столько на прогресс и становление, сколько на новацию и творчество, которые являются их ядром и подлинной оппозицией традиции как социокультурному наименованию бытия.

Каковы же онтологические отношения между традицией и новацией, если не считать эти стороны симметричными, тем более, что в жизни и истории симметрия как таковая не существует, это некая математическая идеализация? Напрашивается, и неявно, но широко распространено убеждение: все на свете когда-то возникло, бывает новым, а потом стареет, уходит в прошлое; все, ставшее традицией, когда-то было новацией. Традиции – это «выпавшие в осадок» результаты перемен, спрессованные временем продукты развития. Новое предшествует старому и потому субстанцией культуры, ее фундаментом следует считать не традицию, а новацию. Новации первичны, они причины возникновения культурных феноменов, традиции вторичны, они следствие их пребывания во времени. Конечно, можно возразить, что «новое –это хорошо забытое старое» или «ничто не ново под луной», но подобные метафоры и крылатые выражения не способны опровергнуть логику вышеприведенного варианта трактовки соотношения традиции и новаций. На нее обычно опираются революционеры в политике, обновленцы в церкви, авангардисты в искусстве. Это логика безоговорочной веры в прогресс, в то, что новое лучше старого по определению. Она подкрепляется и деятельностью по созданию «новых традиций». Проведя какое-то мероприятие, акцию часто призывают сделать их постоянными, повторяющимися – традиционными. Особенно много говорили о новых «боевых и трудовых традициях» в социалистическом Советском Союзе, стремясь сделать традиционными все сколько-нибудь воспитательно полезные события. «Изобретением традиций» занимались и занимаются не только в СССР. Это феномен всеобщий[2]. Думается, что хотя результаты такого рода социальной активности принято называть традициями, они все-таки представляют собой нечто условно традиционное и скорее паратрадиции. За воспроизведением внешней структуры данного явления, в них теряется его суть. Они «не онтологичны», а именно эта черта культуры подвергается наибольшей опасности и, следовательно, является главной.

Традиции включены в поток времени, но по своей бытийной сущности есть то, что не развивается. Они развертываются и трансформируются в соответствии с переменой обстоятельств. Традиция – это не прошлое, ею обозначается не то, что «позади нас», а то, что непрерывно существует в мире нас самих. Любое явление противоречиво, пронизано борьбой тенденций устойчивого и изменчивого, а развитие в целом есть результат этой борьбы. Жизнь организма есть противоречивое единство генотипа и фенотипа. Жизнь общества есть противоречивое единство традиций и новаторства. В традиции выражается устойчивость, вечное во временном, «природа» предмета. И как о его существовании мы говорим раньше, чем об изменении (прежде чем меняться, надо быть), так традиции предшествуют новациям. Они наличествуют ipso facto – изначально. «Традиция – пишет об особенностях ее нынешнего восприятия М.А. Чешков, – стала восприниматься не только как несущая в себе нечто позитивное, но и как своего рода воплощение абсолютных или базовых (primordial) истин... в которых раскрывается один, но неизменный – метафизический аспект человеческого бытия»[3].

«Парменидовская» трактовка соотношения устойчивого и изменчивого, традиций и новаторства исходит их представления о несотворимости и неуничтожимости мира в целом, его бесконечности во времени (вечность) и пространстве (безграничность). Правда, внутренне, она не однозначна. Для атеиста «от века» существует мир, для религиозного человека атрибутом ipso facto наделен Бог, но в обоих случаях традиция имеет «пракультурное» основание, только в первом она укоренена в субстанциальности природы, «внизу», а во втором в трансцендентности абсолюта, «вверху». Несмотря на это они едины в признании извечности и несотворимости бытия. Им обоим противостоят взгляды креационистов и эволюционистов, которые смотрят на мир как на сотворенный или непрерывно творящийся, развивающийся к какой-то цели. Для них мир (бог) не бытие, а становление. Детерминация явлений в нем идет не действительностью, а возможностями, не настоящим, а будущим, не наличием, а замыслом, задачей, проектом. В сущности говоря, этот подход является слепком с искусственной реальности, которая конструируется и изобретается с прицелом на определенный результат в виде артефакта. Это слепок с развития «второй природы» – артбытия. До него и для него кроме замысла ничего объективного, ни естественного, физического, ни сверхъестественного, метафизического – нет. Модель создания искусственной реальности, креационизм и эволюционизм требуют положить в основу процесса новацию, в то время как мир природы и жизни, наличествующий до культуры и культурой обрабатывающийся, таковой требует считать традицию. В точном смысле слова традиции могут быть у культуры, которая вырастает из природы, преодолевает ее, но всегда несет в себе ее печать. Традиции могут быть только у рожденного и преобразуемого. У изобретаемого, по самой сути данной процедуры, традиций нет. И если культура это «обработка», преобразование природной данности, внешней, окружающей человека, и внутренней, его живого тела, то придется сказать, что целиком искусственный мир не нуждается ни в культуре, ни в традициях. Они остаются в нем временно, как «наследие», «цитаты». По мере того как место культуры занимает технология, место традиции занимает непрерывная новация – «творчество».

Из сказанного следует, что традиции, пока они есть, будучи проявлением абсолютного, вечного (положенного богом или природой) и существующие до всяких перемен, тождественны так называемым универсалиям (константам, элементам) культуры. Они проявляют себя в каждой ее форме и отрасли: в религии – догматы, предание, заповеди; в психологии – архетип, тайна, бессознательное; в философии – абсолют, истина; в точных науках – аксиомы; в искусстве – собственно традиция в узком смысле данного слова. В конечном счете константы существуют потому, что люди, в какой бы части света они не жили, психофизически устроены одинаково и имеют одни и те же биологические потребности, сталкиваются с общими проблемами в борьбе за жизнь. Они рождаются и умирают, поэтому у всех народов есть обычаи и ритуалы, связанные с рождением и смертью. Поскольку они живут совместно, у них есть общение – труд, танцы, игры и т.п. Эти константы есть у каждого народа, независимо от его судьбы и истории. Они действительно универсальны. И они же традиционны. А различие между универсалиями и традициями в том, что если первые обозначают абстрактное признание существования общего у всех народов, то вторые – традиции – то, что общее может выступать в своеобразной форме. Во всех человеческих культурах умерших хоронят – это универсалия, но в одних с плачем, в других – со сдержанной улыбкой: такова традиция. То есть для определенного типа культуры традиционно то, что делает ее особенной и гибель традиции означает гибель этой культуры, ее замену другой. Традиции – историческая форма бытия констант, их путешествие во времени, но без растворения в нем – на то они и константы. В любом случае, пока есть культура, есть традиция. Это положение верно и наоборот: пока есть традиция, есть культура. Как та или иная, как тип культуры и «вообще» – как таковая.

Изначальность, сущностная доисторичность и историческая форма традиций внутренне связаны с их до-рассудочностью, пред-рассудочностью – «неразумием». Это способ жизни, складывающийся объективно и стихийно, по типу природного процесса, хотя по содержанию он не обязательно связан непосредственно с природой. В традиции всегда есть та часть духа, которая остается, если из него «вычесть интеллект». Дух не сводится к разуму, в нем есть сфера бессознательного, сфера верований, переживания красоты, любви, ненависти, пассионарности или апатии. Это базисный жизненный мир, не менее богатый, нежели его «крыша» – замыслы, рассудок, проекты. Крыша, которая может «поехать», и сейчас, глядя как человечество истово подрывает корни своего бытия, напрашивается вывод, что она действительно поехала. Традиции, если не прямо антиразумны, то обязательно аразумны, мифологичны, магичны, догматичны, получены через откровение и переживание, в опыте непосредственного общения по принципу «делай как я» (Гуру, Учитель, Авторитет, Предание), без всякого обоснования своей целесообразности. Это «почва», коллективное и личное бессознательное в чистой или сублимированной форме, из которой произрастают наши мысли и которая является органической частью живой культуры.

Х.Г. Гадамер, сравнивая взгляды Просвещения и Романтизма на отношение между традициями и разумом, отмечал, что «романтическое понимание традиции характеризуется абстрактным противостоянием принципам Просвещения. Романтизм мыслит традицию как противоположность разумной свободе и усматривает в ней историческую данность, подобную данности природы. Она не нуждается в разумных основаниях и выступает как очевидность»[4]. Сам он стремится снять это противопоставление, утверждая, что «романтическая вера в «естественные традиции», перед которыми разум якобы умолкает, исполнена не меньших предрассудков»[5]. Далее он показывает, что как сохранение традиций нуждается в разуме, так и становление нового, даже во время революций, всегда связано с удержанием старого, с использованием традиции. Все это совершенно верно, в чистом виде ничего не существует, но... Чтобы действительно понять жизнь в ее сути, надо мыслить радикально. Компромиссы нужны в делах, а в исследовании только после того, как понят смысл противостояния различных взглядов, причины роста или умаления какой-то тенденции: кто побеждает и что несет целому, какова будет логика развития в случае разложения какой-либо стороны. И допуская, что в самых старинных обычаях и странных ритуалах, «нелепых» табу и фантастических мифах есть рассудочные, логические и проективные элементы, что они изменяются и трансформируются, их следует, полезно и правильно оценивать как предрассудочные, стихийные, абсолютные и естественные – как неразумные и доисторические. Как традиционные. Это их сущностная природа, их специфика, их онтология.

Итак, мы «прошли» по области значения традиции от самого широкого и расплывчатого, от простого выражения принадлежности к прошлому, когда явление, более не рождаясь, наличествует в силу инерции, до глубинного, выражающего самость и, несмотря на непрерывные «удары ничто», тождественность себе любого предмета или явления. Традиция – это настоящее, присутствующее как в прошлом, так и будущем, это действительность, но не потенция, это вечное в потоке времени. И если считать мир несотворенным и неуничтожимым, то есть бытием, то он в целом – «традиционен». Как и Бог. Мир ни откуда «не выводится», не порождается и существует до всякого проектирования нового. Новации, ничто есть лишь принцип смены, пре-вращения его конкретных форм. И наоборот, если фундаментально небытие – пустота, вакуум, время, то мир есть становление, непрерывное творение-смерть («смерте-творение»). В первом случае он довлеет себе – идеология субстанционализма и традиционализма, во втором случае он устремлен в «ничто» – идеология постмодернизма и прогрессизма.

Какая из этих идеологий может служить нашему выживанию, если под «нашим» иметь ввиду существующего человека, Homo sapiens, а не человекообразных роботов или чистую технику?

Ответ очевиден, но за него надо бороться.